ОТДАМ КОТЁНКА В ХОРОШИЕ РУКИ
Она окликнула меня, когда я направлялся в часовую мастерскую, упорно прогоняя мысли о Светке. Вернее, о последней разборке, когда Светлана Козина запустила в меня антикварным будильником. Хх-а! А отличница — Света чётко просекла моё враньё. Женщины… Но зачем же так визжать? И при чём тут старый эмалированный, с глазурным орнаментом будильник?
— Молодой человек, Вы, как я заметила, не торопитесь и, конечно, не откажете в помощи донести покупки, за что Вам буду очень признательна. Здесь совсем недалеко.
«Этого только не хватало», — подумал я, оглядываясь на тоненький, но настойчивый голосок.
И вот уже который год этот голосок и прожитый тем летом эпизод память моя не отпускает, время от времени будоража совесть.
Передо мной светилась неоновой прозрачностью старушка. Множество морщинок, направленных весёлыми лучиками вверх и в стороны, имели продолжение в седеньких волосиках, наэлектризованных гребешком со стразами. В середине этого взрыва чёрточек лукаво улыбались тщательно нарисованные яркой помадой губки, контур которых, видимо, был утверждён на лице ещё в далёкие сороковые. Пронзительно — голубым бликовало небо в нелепых очках, пряча глаза, без которых кокетливо говорящий рот казался особо выразительным.
— Знаете ли, молодой человек, — продолжала старушка, вешая авоську на мою руку, — я никогда не позволяю себе выйти из дома без шляпки, а тут — ну кто бы мог подумать! — разыгрался на рынке ветер и унёс мою шляпку в толпу. Люди, сами понимаете, озабочены сейчас, ну кому нужно ловить мою шляпку. Простите уж за мой внешний вид, э-э…, а как Вас зовут? Какое у Вас имя-отчество?
— Да Геной меня зовут, — кисло ответил я. Предстоял путь, не входивший в мои планы.
— Вы, Геннадий, не переживайте, я Вас не задержу, мой дом совсем рядом.
Отказываться было поздно, старушка беседами уводила меня всё дальше от часовой мастерской. Она и имя своё назвала, да забыл я. Совсем забыл. Первые минуты помнил, а потом забыл. Как-то выпало. И спросить уже было неудобно.
Это была немаленькая комната в коммуналке, на первом этаже старого дома мещанской постройки, без особой истории. Как и многие подобные жилища, комната делилась на зоны. Особое место, среди тяжёлых драпировок, было отведено старинному, увешанному бусами и театральными веерами, зеркалу. Под ним на массивной, инкрустированной слоновой костью тумбе, где кроме выцветших фотографий, статуэток, парфюмерных коробочек с шелковыми кисточками, баночек от грима и запыленного флакона толстого стекла с потемневшим от времени осадком «Красной Москвы», находился патефон. Трофейный немецкий патефон 1938 года! Я не был снобом, но в те времена довелось работать реквизитором в нашем бедном провинциальном театре и узнать цену вещам. На сцене обычно выставлялся единственный, давно разбитый прибор завода «Молотов». Иногда к нему подставляли трубу из папье-маше, имитируя граммофон конца 19 го.
Драгоценная тёмно — синяя коробка с содержимым звуковой фабрики «Odeon» — мечта любого коллекционера была нарочито приоткрыта, показывая на диске не менее ценную вещицу — граммофонную одностороннюю пластинку фирмы «Columbia» образца 1905 г, с отколотым дугой краешком. А рядом, за мужским фотопортретом в шляпе, поблескивал истинный раритет — японская трофейная пластинка «Victor»!
Весь этот антураж пребывал в идеальной чистоте и, что было очевидным, являлся неким алтарём, местом поклонения и перемещения во времени в этой большой тёмной комнате.
Всё остальное в интерьере не вызывало интереса и напоминало декорации наших спектаклей: простенько и без вкуса.
— Ну вот! Вы, Геннадий, меня совсем не слушаете. Так Вам чай или кофе?- напомнила о себе старушка, поглаживая дрожащей ручкой такого же дрожащего у неё на плече котёнка, – вот, говорю, подкинули вчера мне это чудо прямо в открытое окно и теперь, знаете ли, меня волнует судьба этого милого создания. А чайник я уже поставила.
Создание, надо прямо отметить, было совсем не милым, а хилым, с порченой блохами шёрсткой и большим розовым животом, набитым за два счастливых дня. Я как-то сразу почувствовал тяжесть будильника в кармане жилета и стал искать глазами в лабиринте ширм спасительную дверь в коридор, тем более что рассматривать чужие вещи было уже совсем некстати.
Старушка продолжала грузить: что-то о великодушии, о всеобщей духовной загрязнённости, о фронтовой взаимовыручке, о проблемах животных всего мира и её двора. Котёнок хрипло попискивал, поддерживая хозяйку в тембральном унисоне. Когда и чайник засвистел, я, с трудом сдерживая смех от этой сценки, сообщил старушке, что откланиваюсь, что, мол, много дел, — задействован, так сказать, в постановке моноспектакля с самим Воздецким — мэтром нашего театра и, неожиданно для себя, взял старушечью руку, поцеловал её в манере Воздецкого, резко откидывая воображаемые кудри. Мысленно остался собой доволен: «Ух ты, как могу».
— Мой милый мальчик! – ошарашила вдруг помолодевшим голосом хозяйка, — я сразу поняла, что Вы не возьмёте это животное, но, как интеллигентный юноша, Вы не откажете мне в пустяке – расклеить в городе вот эти листики. Я писала их почти всю ночь. — взяв меня за рукав, старушка подвела к столу с притихшим чайником на электроплитке. На скатерти не было свободного места от объявлений, написанных ярким фломастером: «Отдам котёнка в хорошие руки…»
— Всё, бабуся, мне пора,- резко подытожил я и рванул к двери, не оглядываясь.
В часовой мастерской было тихо. Тупо разглядывая полки с тикающими, шипящими и бьющими на разный лад механизмами, я думал об одном: «Никогда не женюсь! Эти безмозглые куклы до конца дней своих пьют кровь, ведут нескончаемый бой за право манипулировать нами! Эти Светки, Таньки, кто там ещё…- все становятся упрямыми старухами, как это чудило с котом! Такое себе а ля — декаданс от совка! С кем угодно, но только всё это не со мной!».
Забрав бронированный будильник (в нём копались всего 20 минут), я пошёл, наконец-то, пить пиво.
К старушке возвращался уже бегом, просветлённый от выпитого пива и осенившей меня вдруг коварной идеи — насолить Светке. Светлане, как её,- Владимировне! Чтоб знала, как наезжать на свободного мужика! Я был уверен, что сердобольная Светка не прогонит полудохлого кота, если его подбросить таким же способом — в окно. Уже во всех нюансах представлял, как она с ним носится, вызывая ревность у своего ленивого, плосконосого перса Гофмана.- Как же ты меня, Светка, достала своим контролем и тупой преданностью! — прошипев последнюю мысль вслух, я постучал в дверь.
— Это Вы,- холодно отреагировала хозяйка, — что Вам угодно, Геннадий? Кажется, Вами ничего не оставлено. Может, замучила совесть, что назвали меня этим вульгарным словом «бабуся»? Если мне не изменяет память, я называла своё имя и отчество.
Передо мной стоял уже не восторженный эльф с авоськой, а уставшая, очень преклонных лет одинокая дама. Да, это была не бабуля. Её манера поправлять на плече только что накинутую длинную шаль из голландского тяжёлого кружева выдавала в ней настоящую даму. Естественным движением женщина положила маленькую кисть с тонкими сухими пальцами в серебряных перстнях себе на плечо, тем самым, выдвинув локоть вперёд, создала меж нами дистанцию. «Кто она, откуда? — подумал я. – Где-то я уже видел такой жест… Да, конечно, в театре! Но ни одна актриса не повторит его так, без помпезности», — мысли путались, пауза глупо затягивалась.
— Пожалуйста, простите меня за «бабусю»,- сориентировался я. – Сами говорите: сейчас все озабочены и задёрганы своими проблемами. А вернулся за котёнком. — Вам? Никогда! – оборвала меня хозяйка, с трудом сохраняя стать,- была заметна её утомлённость от разочарований сегодняшнего дня.
— Я на самом деле знаю, кому отдать вашего котёнка. Он будет в надёжном месте и в добрых женских руках! Я обещаю Вас навестить и отчитаться, когда кот от счастья заулыбается! Ну, договорились? – отпарировал я.
Старушка как-то сразу обмякла, улыбнулась и пошла за подкидышем. Сделав шаг в комнату, я ещё раз взглянул на огромное зеркало. Откуда-то из темного угла раздался низкий неторопливый бой часов, не замеченных ранее.
За короткое время моё восприятие происходящего переменилось: это был уже другой мир. В другом пространстве. Хозяйка степенно снаряжала котёнка в дорогу: поместила его в плетёную корзинку, закрыла крышкой, привязав её бантом.
Без осознания зачем, появилось желание сюда обязательно вернуться.
Уже в коридоре полушепотом я спросил:
— А Вы слушаете патефон? Если поискать, то у меня найдутся для Вас две пластинки: «Сомнение» Шаляпина и Аркадия Погодина «В парке Чаир».
— Геннадий,- изумилась старушка, — это так неожиданно! — перейдя вслед за мной на шепот, по-детски доверительно сияя, она сообщила, что на звукоснимателе уже лет двадцать как поломалась игла.
— Найду Вам иглы, обещаю.
Быстрым шагом я помчался к Светкиному дому. Мысли улеглись. Притих и котёнок.
Только под вечер, сидя в кресле среди театральных бутафорий и распивая пиво с костюмером, я мысленно проигрывал вновь и вновь картинки прошедшего дня: растерянная Козина с корзинкой в открытом окне; контрастные перемены моей новой знакомой; величаво стоящее зеркало — и это ещё вопрос: кто кого разглядывал. Из памяти выплывали спокойные, красивые лица с фотографий — образы, живущие в нереальном мире сепии.
Уединившись и лелея нахлынувшую сентиментальность, я засыпал на кушетке возле рабочего стола с одной мыслью: «Надо, надо найти утром патефонные иглы. Где-то были». Домой идти не хотелось.
Утро следующего дня порадовало пронзительным светом, валившим на меня сверху из окна полуподвального помещения. Потягиваясь, я пошарил по полкам с инструментами и без труда нашёл старую фабричную жестянку, где оказалось три иглы в отличном состоянии!
Да, в нашем театре не было норковых манто, боа из страусовых перьев, натуральных париков; не было шкафчиков, столиков, диванов из ценных пород дерева. Но! Мой предшественник Кузьмич, пьяница — антиквар по призванию, завалил служебное помещение невероятными мелочами, в большинстве своём совершенно не нужными на сцене. Он это делал самостоятельно, с любовью и не в ущерб театру. Его самогон на блошином рынке имел успех, и торговцы предметной истории: примусов, заколок, старинных закладок для книг, баночек с остатками гуталина 19 века — обменивали свой незатейливый скарб на «Кузьмичевку».
Он давно на пенсии, и мне бы рано или поздно пришлось разгребать весь этот хлам, если бы к осени я не сменил деятельность.
А пока, в то июльское утро, я числился работником театра и, окрылённый новым для меня чувством — чувством ответственности, выстроил план на день: не забыть обещанные иглы; купить торт; забежать домой, найти в коробках грампластинки – единственное, что я оценил в наследстве от Кузьмича и унёс подальше от актёрских вечеринок, во время которых крутилось на «Молотове» всё, что может крутиться: от «Поющих гитар» на рентгеновской плёнке до «Речи Сталина» 45 г.
— Генка, а ты куда?- остановил меня костюмер Толик у выхода.- Режиссёр нас всех срочно собирает на ковёр, — безрадостно сообщил он, вытянув руку с женской шляпкой в сторону кабинета Главного.
— Так со шляпкой в кулаке и пойдёшь?
— А!.. Да это ж он только что и забраковал, сатрап! Ему, понимаете ли, из натуральной соломы подавай! А где взять-то без дыр! — Толик покрутил в руке шляпку и пробурчал:
— Ну, и чем не шляпка? Ленинградский завод; 1977 г.; капрон-нейлон; знак качества имеется… Эту я вообще из дома принёс. Бабушкина. Купила, а поносить не успела. Вот, почти беленькая ещё, — не унимался Толик. — И куда её теперь? Дома не нашли применения и здесь отвергают: эпоха ему не та…
Присмотревшись к шляпке, я нашёл её вполне приемлемой для моей знакомой, тем более, что сбоку красовался кремового цвета бант с жемчужиной посередине. Точно таким бантом была перевязана корзинка с котиком. «Вот старушка обрадуется!», — подумал я и обратился к Толику с просьбой. Тот, не раздумывая, ткнул мне в сумку шляпку и мы пошли к Главному.
Ничего нового в кабинете режиссёра опять не услышали. Бесконечно кивая и обещая всё, мы, с серьёзными лицами, медленно подбирались на стульях поближе к вентилятору. Просидели под ораторским талантом маэстро до обеда.
За Шаляпиным и Погодиным я уже не стал заходить домой, тем более что лифт не работал, и в жару тащиться на седьмой этаж лишний раз не было желания. Купив торт, я направился к старушке.
Окно в её комнату оказалось довольно высоким. Мне пришлось встать на цыпочки и постучать. Появилось знакомое личико в очках. Широко улыбаясь, я быстро нахлобучил шляпку на своё стриженое темя и выставил напоказ торт.
Реакция была предсказуема: дама, покорённая киношным жестом, засветилась всеми морщинками и пригласила в дом.
Часа три мы пили чай, разговаривали о лёгких житейских пустяках, о неизменном репертуаре нашего театра; слушали сладкоголосого японца, исполняющего танго на своём японском под рафинированные звуки оркестра. И что мы оба отметили — это качество записи, которой больше пятидесяти лет! Эти ребята в своей теме и тогда были впереди планеты всей!
Хозяйка, умело надев шляпку Толиной бабушки, эффектно продемонстрировала пару движений из танго, но быстро сдалась: задрожали колени, потеряв координацию, женщина зашаталась. Я успел подхватить неощутимое тело под шалью и посадить на стул.
— Мой милый друг,- после тревожной паузы, не убирая улыбку с лица, она заговорила,- то, что произошло со мной — это так естественно для людей моего возраста! Не принимайте близко к сердцу. Вы даже не представляете, какую радость подарили сегодня мне! Я давно ничего подобного не испытывала! А внимание со стороны мужского пола осталось только в моих воспоминаниях. И ещё письма… Много прекрасных писем из неуютных и далёких мест. В них есть талантливые стихи любовной лирики, посвящённые мне одной… Но об этом потом, если Вам будет интересно. Вы же ещё придёте рассказать мне про котёнка? Я помню ваше обещание,- кокетливо заметила хозяйка. — И Погодина мы ещё послушаем вместе, не так ли?
Я утвердительно закивал.
— А теперь я очень устала…,- как-то виновато прошептала старушка, укутавшись в шаль, непроизвольно выставляя локти в мою сторону. Потом совсем тихо:
— И постарайтесь не приходить часто… Я… я боюсь привыкнуть, Гена.
— Да-да, конечно, я ухожу. До встречи.
Моя запланированная идея на прощание поцеловать ей руку, провалилась: только острые локотки торчали под тяжёлой шалью.
В свою однокомнатную я поднимался не считая этажей, ещё пребывая в эйфории от своего благородного поступка. Удивительно легко было общаться с этой ископаемой дамой, что в корне противоречило моему представлению о стариках. Она так остроумно и доброжелательно описывала портреты своих соседей по коридору, сценки в магазинах и больничных очередях, весёлые недоразумения в ЖЭКе, что у меня сложилось впечатление: эту женщину миновали обиды и унижения; перестроечная ломка с её социальной неразберихой и лавиной цинизма. Какая сила могла сохранить эту хрупкую даму в столь позитивном душевном состоянии? Ответ напрашивался один: письма. Что-то мне подсказывало, что именно письма, как я понял, из ГУЛАГа поддерживали в ней веру в светлое и доброе начало окружающей действительности.
Мои мысли оборвались, когда я подошёл к своей двери. На ней пальцем, вымазанным стенной побелкой, было указано время: 00-30. Так Светка визировала свои ночные контрольные посещения, тем самым подчёркивая мою несносную ветреность. Но на этот раз на дверной ручке висела её сумочка – мой подарок в период ухаживания. Я понял: Козина больше не придёт.
Ни обиды, ни радости эти знаки не оставили в моём освободившемся сознании. Тогда я просто крепко уснул.
Впереди меня ожидало шумное увольнение по собственному желанию и, по счастливой случайности, приглашение на новую работу, но с условием: я должен заочно закончить истфак нашего пединститута, где имел честь когда-то учиться и, являясь «несознательной, инфантильной единицей», оставить его на четвёртом курсе. Только моя мама, преподаватель математики этого же ВУЗа, могла отрезюмировать мой уход подобными выражениями.
Конечно, я согласился на такие условия, тем более, что для начала меня записали рабочим в группу археологов для поездки в Крым. Я был неописуемо счастлив! Вырисовывалось романтическое будущее в бесконечных экспедициях с написанием научных трудов; новые друзья-коллеги, закалённые ветрами и кострами, которым чужды интриги и сплетни; новые подруги, такие спортивные и независимые! И я – сильный, значимый, обитающий на нашей даче, куда сходятся все перечисленные и у камина ведутся нескончаемые научные споры.
Поездка для меня оказалась интересной и полезной, тем более что я несколько лет не был в Крыму. Там довелось и много работать, и отдыхать, и дурачиться. И я действительно приобрёл новых друзей из разных городов. Мы обменялись адресами, телефонами и договорились обязательно не потеряться.
Только потом я узнал, что эту затею с новым трудоустройством разрешила моя мама…
Домой вернулся бодрым и мечтательным. Уже был поздний вечер, но спать не хотелось. По телеку гоняли очередной бразильский сериал. Я ходил по комнате с банкой пива, мурлыча песенку, которую пели у костра. Теперь у меня появилось, наконец, желание разобрать коробки с книгами, привести в порядок мою новую квартиру, придать ей обитаемый вид. Жизнь продолжалась и радовала остротой переломного момента! Расставив все книги по полкам, я вспомнил о грампластинках. О даме из чёрно-белого прошлого, окрашенного шорохом патефонного звучания. Присев на ковёр, вслух заговорил:
— А где же эти мОлодцы, Шаляпин с Погодиным-то? Ага! В коробке, на которой стоит телек, несомненно, там, больше негде им быть! И как же это я мог забыть-то? Щщас найдём,- игриво бормоча, я пополз к последней коробке.
Но на экране уже пела стильная Патрисия Каас, которую я мог слушать бесконечно. Шаляпин тут же переместился в закрома памяти. Наслаждение пением француженки поиски столпов российской песни отодвинуло на второй план. Под чарующие звуки я вышел на балкон. Ах, как она пела!
Конец августа баловал теплыми ночами.
Весь осенний сезон я занимался перекладыванием бумажек в архиве краеведческого музея и, что радовало, осваивал компьютер в кабинете директора, разбирая периодику. Ещё — учёба в институте. Ну, это давалось не сложно. Да и вообще, вся эта рутина: осень с дождями, подвалы архива, обязательные наставления мамы перед началом каждой недели — всё это меня тогда особо не напрягало, потому что я был поглощён своим новым увлечением.
Мы вместе были в Крыму в экспедиции. Альбина. Я тогда и не мечтал о такой подружке: смуглый силуэт в контражуре знойного неба, грива волос на ветру, красивый рот всегда в лёгкой насмешке; о чём бы ни говорили, у неё находилось своё фундаментальное мнение. Ещё она просто сыпала цитатами из писем Цветаевой, из
« Калигулы» Камю; с точностью передавала древний слог Апулея. Во всём этом наборе знаний прослеживалась аргументация в поддержку свободной любви. Мне казалось, её ничем нельзя удивить. Я и не брался.
Альбина возникла неожиданно, смело, без предупреждения октябрьским утром. Вся такая спортивная, дикая и ещё загорелая, бросила с порога:
— Я не люблю писать письма, не люблю звонить. Предпочитаю не откладывать отношения и не тратить время попусту на объяснения, если мужчина мне понравился и я не могу его забыть, — гарцуя, она зашла в комнату, сбрасывая куртку и сумку с плеча.
Отношения мы не откладывали, и до конца ноября я изо всех сил ей доказывал, что тоже не люблю объяснений, что соответствую её темпераменту и интеллекту, что я тоже читал Альбера Камю и много чего другого интересного. Любовью мы занимались громко, со вкусом. Каждый демонстрировал при этом свою автономность и неповторимость. В таком сексе оба находили преимущества, гордясь собой, своей независимостью друг от друга. Мы покупали сигареты, прессу, какие-то продукты быстрого приготовления, пили пиво или сухое вино, и, если уставали от буйного секса, спорили, спорили… О том, что сами не пережили, чего ещё не пощупали и не видели воочию, а где-то читали или слышали.
Всё закончилось вдруг, как и началось. В какой-то момент мне показалось, что мы слишком громко кричим в постели. Я обратил внимание на стук в стенку и смутился, хотя соседи и раньше стучали, но нас это только забавляло. Возможно, Альбина тоже уловила тот фатальный момент, потому что, придя вечером домой, я нашёл ключи и записку: «Всё было прекрасно, в духе времени. Ты в моём вкусе. Меня не ищи. Взяла твою меховую жилетку в дорогу. Холодно, однако. Может, когда свидимся. Пока».
Жилет дарила Светка. Женщина принесла — женщина унесла.
Декабрь я проспал. То ли авитаминоз, то ли спад гормональный произошёл, но спал везде: в архиве, у матери за обеденным столом, в транспорте и стоя, и сидя; особенно сладко засыпалось дома под «Архивоведение и археографию», между горами книг и подушек на разложенном диване. Диван поломали мы с Альбиной и он теперь не складывался, занимая полкомнаты. Это меня нежно успокаивало, так как совсем не хотелось упражняться с моими гирями, стоящими где-то там, в пыли поддиванного пространства,- места для зарядки не хватало. Зато я, можно сказать, в совершенстве освоил якутский хомус,- давний подарок Кузьмича. Незатейливый инструмент с помощью пальцев издавал из моего рта магический струнный звук, унося мои скудные мысли вместе с балконной метелицей куда-то далеко от дома, от города, от цивилизации.
Я ждал Нового года. Мне хотелось встретить его отшельником, переступив самостоятельно временной порог; поучаствовать, так сказать, в таинственном параде чисел. Накупил шампанского, пива, колбасы, мандарин и несколько банок любимого зелёного горошка; заранее предупредил друзей, что отмечать буду у мамы, а маме, в свою очередь, сказал, что отпраздную с друзьями.
Последний день года выдался вьюжный. И действительно, как в классике советского кино, на улицах до вечера можно было увидеть пьяных мужиков с ёлками: кто-то не спеша добирался домой, приседая на каждой скамейке и цепляясь ко всем проходящим женщинам, а кто-то, наоборот, каждые пять метров начинал со строевого шага, мысленно командуя себе: «Стоять!»
Придя домой, я развесил кругом дождик, на выключенный телевизор поставил старый будильник, разложил перед диваном свои запасы и поставил бутылку «Артёмовского» в режиме ожидания. Хомус Кузьмича скрасил последние минуты, а в полночь, в ритуальном молчании, я выпил шампанское. Но! Ничего значительного не происходило. Со всех сторон раздавались хлопки, возгласы, песенная неразбериха. Никакого ожидаемого таинства в ощущении временного порога я не испытал.
А пережить это чувство, как я понял со временем, можно только коллективно, когда все пребывают в неврозе ожидания перемен.
Чтобы совсем не выпасть за борт происходящего, я всё-таки включил телек и сразу обнаружил, что всем поющим и танцующим на экране людям нет совершенно никакого дела до моего умышленного одиночества. Стало как-то не по себе. На всех каналах шутили и смеялись. Только на одном словно забыли, какое сегодня число: спокойный голос рассказывал о Дягилеве. Речь шла о русских концертах в Париже, где меценат познакомил Европу с Фёдором Шаляпиным, имевшим колоссальный успех в опере «Борис Годунов». Передача заканчивалась титрами под звуки проникновенно печального романса Глинки «Сомнение»… Пел великий Шаляпин.
Усиливая звук на полную мощь, я внезапно почувствовал сотни колющих игл от затылка, до пальцев рук! Это совесть, сложив крылья спикировала в моё тело!
— Как я мог забыть!- завыл я в тон Шаляпину, сжав до боли лицо руками. — Какой же я идиот!
Дальше посыпались вслух нелитературные изыски, а через две минуты были найдены обещанные летом грампластинки.
Я бежал по светлым улицам города, надеясь поймать такси. Редкие машины шарахались в стороны, словно пугались моих поднятых с сумками рук. Никто не хотел останавливаться. Шампанское с мандаринами, Шаляпин с Погодиным, переживая вместе со мной, нервно лупили меня по бокам.
— Ах, бедная-бедная! Как ты там? – словно с близким человеком я разговаривал, добираясь до квартала старушки, даже не допуская мысли, что она может быть не одна сейчас и, возможно, совсем не бедная,- так колотилась во мне совесть, вызывая жгучее чувство вины.
— Даже глаза не разглядел, имя не переспросил! Ну и кто я есть? Забыл её! Совсем забыл! Придурок! Ничего, сейчас она заулыбается. Ну должно же произойти хоть немного чудесного в эту ночь!– громко возмущался я.
Показалось знакомое окно! Мягкий мерцающий свет в нижнем углу разливал тёплые оттенки по всему проёму. Видимо, хозяйка как-то отмечала Новый Год! Во всяком случае, не спала. Положив сумки на снег, я нетерпеливо взялся за отлив, подтянулся на выступе и, с дурацкой улыбкой заглянул туда, откуда исходил свет…
Картинка, которая мне открылась в узкой полосе между гардин, ошарашила сознание, парализовала здравомыслие! Моё разгоряченное тело оцепенело и на какое-то мгновение сердце перестало биться!
Справа, где раньше находился стол, в лучах свечи на простыне дышал фрагмент действа: прекрасная молодая грудь женщины вздымалась под большой и жадной рукой мужчины! Больше я ничего не увидел, но этого было достаточно, чтобы с головой окунуться в чужое торжество единения, почувствовать уверенную и неторопливую гармонию происходящего!
С первой робкой мыслью после увиденного: «Мама Миа, а жизнь-то продолжается», — сполз по стене в сугроб и замер. Неосознанная тревога ссутулила мою спину. Подняв сумки, медленно зашёл в парадное дома. В нетронутом ремонтами коридоре тускло горела лампа и пахло винегретом. Прислонившись тихонько к стене возле двери, которую мне уже не откроют, я собирал мысли в одно лаконичное русло. В этот момент из дальней комнаты нарисовалась, разгорячённая спиртным, коренастая женщина с посудой.
— А тебе кого тут? – неприветливо спросила она. — Ходют тут всякие!
— Ээ, здравствуйте, а Вы не подскажете, где пожилая хозяйка из этой комнаты?
— А тебе-то на што? Ты хто такой? – уже с агрессией допытывалась грузная особа.
Из другой комнаты, услышав разговор, показалась весёлая девушка. Она бесцеремонно вышла в коридор и прислушалась.
-Я… я её ученик, — это всё, что пришло мне на ум.
-А! Небось немецким занимался? – взбодрилась женщина, — Так умерла «немчура»! Ещё до зимы Богу душу отдала. Вон стол её стоит напротив тебя,- все спотыкаются. Теперь в комнате молодых поселили. Не выходют: одна забота — потомство строгать!
— Что ж Вы, тёть Валь, так грубо? – вмешалась девушка. — Сколько раз Нора Оттовна Вам денег с пенсии давала, когда ваш сынуля последние из дома уносил! А? Коридор переворачивался потолком вниз от вашего воя! Забыли?
— Ты как, Ксюха, со старшими разговариваешь! – перейдя на полутона, ретировалась тётя Валя на кухню.
— К ней прилетел сын из Германии, солидный такой,- не знаю, кто сообщил ему о смерти,- забрал её к себе. В гробу, — заговорила о старушке девушка, поглаживая доску осиротевшего стола, — Вещи куда-то быстро развозил и всё плакал: «Не успел я, не успел… опоздал». Сам так шикарно одет был. Нора Оттовна жила-то скромненько. Я, конечно, ничего не хочу сказать, но… — Ксюха смутилась и спросила:
— А ты её хорошо знал?
— К сожалению, совсем не знал, — застыдился я, — но ты, Ксюша, продолжай, продолжай, пожалуйста!
— Она особо ни с кем не общалась, но ходили слухи, что Нора в Германии вытащила нашего доходягу из лагеря; что поехала после войны за ним в город его детства, и жить начали в доме его детства. Ну эт, в смысле, в этом доме и в этой же комнате. Потом их обоих арестовали. А уж потом, почему она вернулась одна, никто не знает. Наверное, пожалели беременную. Я здесь не так давно, поэтому мало что могу ещё рассказать. Знаю, что не хотела она покидать эту комнату. Ну тут я её совсем не понимала: сын звал, люди убеждали! Ведь как бы могла жить в Германии!
Ксюха засуетилась:
-Ой, С Новым годом тебя! Пойду, а то гости совсем уснут. Да и концерт пропущу. А что же ты — ученик, и не знал?- вернулась к теме девушка.
— Далеко был отсюда…Да-да, конечно, и тебя взаимно! Спасибо за рассказ.
Бездомный стол молчал разинутыми ящиками. На дне верхнего лежали забытые бумажки, ластик, и десятикопеечная монетка советского образца, умершая со своей эпохой задолго до хозяйки. Перевернув один из листиков бумаги, я прочёл:
« Отдам котёнка в хорошие руки»…
Текст цвета зелёнки контрольной пулей просверлил мой затянувшийся к двадцати семи пофигизм! Пустой и уставший, положив бумажку в карман, я вышел на улицу. Сумки теперь путались в ногах. Куда идти, долго не обдумывал: осталось последнее звено этой истории – котёнок. Я должен был теперь убедиться, что Светлана Владимировна его не выкинула, а кормит так же, как кормила когда-то меня вкусно и плотно.
Всеми своими окошками, Светкин домик уже крепко спал. Бывшая подруга жила одна. Об этом факте регулярно сообщала общая знакомая — соседка с первого этажа моего дома. Поэтому, перемахнув через старенький забор, я принялся будить Светку, тарабаня, как раньше, по стеклу её спальни. Быстро зажглась лампа и уже через минуту, накинув шубку, Светлана открыла дверь.
— Что случилось? Неужто кто-то выставил в новогоднюю ночку?- фальшиво иронизировала встревоженная Светка. — Что-то ты совсем невесёлый. Худой какой-то. Ну, рассказывай, не молчи.
— Я, это… Ну… это, привет! А… с Новым годом, Свет! Да как-то расстались мы не по-доброму, а тут повод такой встретиться, поговорить, выпить шампанского, — туго соображая, без подготовки, я выдал речь и подал ей сумки.
Пока я мямлил, на мой голос из темноты комнат выплыли два жирных кота и симметрично сели в двух метрах от входа. Позёвывая и медленно моргая, они равнодушно смотрели куда-то мимо меня.
— Ты чему так улыбаешься?- заметила Светка перемену на моём лице. — Ну проходи уж в дом.
— Да конвой мне твой понравился! Такие славные коты! А давай здесь посидим? Как тихо стало. Спокойно-то как. И звёзды появились… — с этими словами я умостился на коврике и закрыл глаза, пряча навернувшиеся слёзы и не переставая улыбаться.
Со словами: «И с каких это пор тебе стали нравиться коты?» — Светлана зашла в дом, а уже через несколько минут вернулась одетая с большим подносом. Она любила готовить и закармливать даже тех, кто забегал к ней на минутку, без предупреждения.
— Давай сначала помянем очень хорошего человека? Это шампанское я должен был пить сейчас с ней, — прошептал я, откупоривая бутылку. Потом достал из кармана старое объявление, разгладил его и положил между фужерами.
— Что там написано? «Отдам котёнка в хорошие руки», — вслух прочитала Светка. — И что? Она не успела его отдать?
— Успела. Но это всё, что от неё осталось…
Мы, не чувствуя холода, долго сидели на ступенях, пили шампанское, ели оливье с мандаринами, желали друг другу нового счастья; то много смеялись, то подолгу молчали. Коты участливо сидели на нижней ступеньке и с удивительной синхронностью вылизывали себе бока.
А когда прощались, я поцеловал Светкину руку. Она молча улыбнулась и потрепала меня за ухо.
— Туз, Гофман, быстро домой! – скомандовала Светка, унося поднос и пропуская вперёд двух мохнатых с поднятыми хвостами.
« Так он теперь ещё и Туз! Повезло же подкидышу»,- подумал я, удаляясь.
Домой шёл медленно и улыбался, развивая мистическую мысль: «Наверное, неуёмный дух самого Шаляпина с телевизионного канала «Культура» смог разыграть магию этой ночи, вытряхнув меня из дивана. За короткое время довелось столько узнать и пережить! Увидеть и прочувствовать людскую страсть, драму; красоту и безобразие отношений; гармонию и мир от обычного разговора».
Потом прошёл первый день нового 1993 — го. За ним как-то быстро пролетел год- другой. Потом была аспирантура в Праге, счастливая женитьба на Божене, моей коллеге; успешное сотрудничество с её отцом; дом в пригороде Праги, который построил я сам; рождение дочери. Потом был приезд в родной город за мамой. Тогда я посетил всех друзей детства и добряка Толика, верного театру костюмера. От него я узнал театральные новости, две из которых очень обрадовали: старик Воздецкий ещё выходит на сцену, и ему сам мэр вручил, наконец, ордер на квартиру за «неоценимый вклад в искусство». О второй новости я узнал сам. Вернее, это для меня оказалось новостью, а произошло событие давно, ещё до моего отъезда в Чехию.
— Откуда у тебя это зеркало? – удивился я, разглядывая до боли знакомый объект, инкрустированный слоновой костью.
— А-а! Нравится? Да это уже давно здесь! Привёз как-то один эмигрант на грузовике кучу вещей своей умершей матери. Она, якобы, завещала всё это театру, — хвастаясь, Толик гордо обходил помещение и бережно указывал на синее бархатное платье, на веера, длинные бусы; поглаживал страусовое боа; по — хозяйски поправлял тяжёлые драпировки с парчовыми вставками и длинную кружевную шаль на манекене. Потом продолжил:
— А ещё, у твоего преемника из этого наборчика находятся модерновое блюдо и две вазы — майолика конца 19 го! И стоит немецкий патефончик «Odeon»! Представь, до сих пор рабочий! А какая реакция в зале, когда он звучит со сцены!
Но это всё было потом, а пока я шёл от доброй Светки по заснеженному парку и, периодически останавливаясь, говорил в небо:
— Нора, Вы меня слышите? Туз улыбается! Я сам видел.